Прочитайте онлайн Представление должно продолжаться | Глава 26,В которой профессор Муранов впечатлен коммунистическим искусством, Раиса отправляется странницей по России, а Люша встречается со своим старым знакомцем Гришкой Черным.
Глава 26,
В которой профессор Муранов впечатлен коммунистическим искусством, Раиса отправляется странницей по России, а Люша встречается со своим старым знакомцем Гришкой Черным.
Письмо Муранова Люше.
В синей камлотовой юбке и розовой канифасовой кофте в красную полоску, белый плат низко надвинут на лоб, из-под него – ровно сияющие медовые глаза. У ног – увязанный в клетчатую ткань узел, в руке – палка со следами обрезанных веток.
– Прощайте теперь, голубчики поэты, – женщина низко поклонилась собравшимся на поминки. – Не корите, коли что не так было, лихом не поминайте, на Господа уповайте, да сами вертеться не забывайте. Господь всех милует, да не всех баюкает…
Театральная репетиция?
– Раиса Прокопьевна, куда это вы собрались? – Жаннет подняла бровь. – Адам обещался к четвергу все нужные бумаги добыть, и вам место в больнице представить…
– Спасибо, ох, спасибо голубчику Адаму Михайловичу за его доброе сердце и милостивое ко мне отношение…
– …И паек, вам останется только в районную канцелярию сходить и заверить… Жить сможете при больнице…
– Ухожу я, голубчики. Как Арсений помер, так и поняла: ничего меня здесь, в камнях, более не держит…
– Но куда же уходите?
– Странницей пойду по матушке-России…
– Раиса, вы с ума сошли?!
– Нет, голубчик, я в своем уме и согласии… Покоя и любви вам всем…
Дверь закрылась. Поэты, писатели и художники постояли, замерев, а потом согласно кинулись к высокому стрельчатому окну – поглядеть, как она уходит по Малой Морской – спокойно, не торопясь и не оглядываясь.
– А может, оно и вправду так? – высоким голосом спросила в пространство поэтесса с кудряшками. – Может, она единственная из нас в своем уме и осталась?
– Бюрократия – это свежевыступившая сыпь на теле революции!
– Вы врач? – Люша с любопытством обернулась к немолодому человеку в пенсне, стоящему в очереди у окна в полутемном коридоре бывшего купеческого клуба. Нынче здесь размещался районный отдел чрезвычайной комиссии.
– Да. Откуда вы узнали? По характеру метафоры, должно быть? Да. Буржуазный спец, как нынче говорят. К вашим услугам, милостивая государыня…
– Трудно нынче на прием к начальнику попасть?
– Не то слово, милостивая государыня. Пятый раз прихожу и все без толку. То уехал, то занят, то заседает с товарищами. Почище царского времени! Не жизнь, а мотания по канцеляриям! Пропуска, свидетельства, удостоверения, разрешения; прошения, «анкеты» в двух, трех, четырех экземплярах! Искание адресов, в доме искание комнаты номер такой-то; ожидание в очередях… Ведь все это вперемежку с делом, которого упустить тоже нельзя – ведь я людей, между прочим, лечу. Сколько бумаги, сколько времени! Никогда столько не шло бумажек, как с тех пор, как бумага дорога. А время! Извольте видеть: после сыпного тифа я имел право на получение денежного возмещения из какого-то отдела социального обеспечения; на Мясницкой помещался. Три раза ходил за свидетельством, простаивал часы; еще три раза ходил, чтобы по свидетельству получить деньги, – ничего не добился. Свидетельство у меня оставалось в кармане. Потом меня взяли в Чеку, отобрали с прочими документами и этот; когда выпускали, возвратили все, кроме него; я только через два дня заметил. Уже назад получить не мог; вероятно, кто-нибудь другой по моему документу отоварил… А начальники и вовсе недоступны – секретари их стерегут, как церберы… Вот и товарищ Чернов…
Высокая и тяжелая дубовая дверь приоткрылась, стал виден стол, озаглавленный зеленой лампой, девушка за пишущей машинкой и черноволосый человек в военном френче, стоящий у стола и что-то ей втолковывавший.
Люша округлила глаза, покрутила шеей и вдруг, к удивлению немолодого врача, совершенно не светски выругалась и присвистнула сквозь передние зубы:
– Ого! Кажется, мне тут… или пропасть совсем… или подфартило изрядно!.. Гриша! Гришенька! Ты ли это, сокол мой ненаглядный?!
С этими словами и радостной улыбкой на лице Люша вбежала в приемную и, привстав на цыпочки, смачно поцеловала начальника районной чрезвычайки. Очередь ахнула. Дверь закрылась.
Секретарша дернулась от изумления и уронила себе на ногу тяжелое пресс-папье. Хорошо, что грубый ботинок защитил ступню.
– Вы… Вы кто такая?! – отшатнувшись, крикнул чекист, нащупывая кобуру.
– Гришенька, да я же Люшка, маруха твоя с Хитровки! Неужто ты меня совсем позабыл?
– Вы… ты – Люшка?!! – охнул Григорий Чернов, всматриваясь в очень красивую и со вкусом одетую молодую даму. – А ведь и правда… Да как же это может быть?! Я думал, что и косточки твои прошмандовские давно сгнили…
– И я также про твои, воровские, думала! – со смехом отвечала Люша.
Молоденькая секретарша слушала этот странный диалог, раскрыв рот.
– Пойдем ко мне в кабинет, – спохватился чекист и сунул секретарше бумагу, которую держал в руках. – Перепечатайте в трех экземплярах, второй отошлите с курьером в кремлевский отдел. И скажите всем, что я занят… С товарищем Любой мы давно знакомы по… революционному делу… и нынче она пришла ко мне по вопросу…
– В 905 году на баррикадах вместе сражались, – улыбаясь, подсказала Люша. – А нынче я пришла… по вопросу организации детского передвижного театра.
– К нам – про театр?! – обалдело переспросила секретарша.
– Да, – твердо сказала Люша. – В целях профилактики детской преступности и искоренения беспризорничества…
– А-а… тогда, конечно, понятно, товарищ…
– Товарищ Осоргина. С революционным приветом! – Люша помахала секретарше рукой и вслед за Гришкой прошла в его кабинет, который прежде был курительным салоном.
(история знакомства и отношений Люши и хитровского вора Гришки Черного описана в романе Н. Домогатской «Пепел на ветру» – прим. авт.)
Над огромным пустым столом висел портрет полуголого человека в сандалиях и шлеме.
– Спартак, древний революционер, – объяснил Гришка, проследив взгляд Люши. – По размеру картину подбирал. Надо бы Маркса или уж Ленина, но этот тютелька в тютельку на место николашкиного повис. Иначе некрасиво бы вышло, обои-то под ним другого цвета…
– А ты, Гришенька, я смотрю, эстет стал… – усмехнулась Люша.
– А ты не обзывайся! – огрызнулся Гришка. – Сама-то кто? Контра небось? Вон как вырядилась… Чего тебя в Чеку-то принесло? Уж конечно, не со мной повидаться?
– Это уж точно! Я и подумать не могла, что мне так подфартит…
– Ну это еще неизвестно… Что ты вообще-то делала все эти годы?
– Я еще до войны стала танцовщицей. Была даже очень известной. Больше в Европе, но в России тоже.
– Танцовщицей? Вот поди ж ты! – Гришка наклонял голову и внимательно, под разными углами, всматривался в Люшу, видимо пытаясь как-то совместить в своем сознании два образа – хитровской сироты-заморыша и женщины в расцвете оригинальной, буквально бросающейся в глаза красоты. Как-то совместил, уложил в голове происходящее, облизнулся. – А для меня станцуешь? В память нашего давнего знакомства?
– Непременно, Гришенька, – сказала Люша и безмятежно улыбнулась. – Что, прямо здесь?
– Нет, конечно. Найдем место.
– Мы с товарищем уезжаем в Наркомпрос, – бросил Гришка секретарше. – По театральным делам.
– По театральным, конечно, – секретарша поджала губки и с завистью взглянула на отороченную чудесным пушистым мехом кофточку товарища Осоргиной, ее стройные ножки в кремовых шелковых чулках и изящных опойковых туфельках. И как это она умудрилась не продать все и не сменять на дрова и продукты минувшей зимой? Ведь сама явно из «бывших»… Впрочем, с такой красотой…
Люша лежала на боку, отвернувшись от мужчины, играла скатанными в шарики конфетными фантиками и смотрела в незанавешенное окно. Над Кремлем истлевал закат. Купола соборов, словно догорающие угли, вспыхивали темным бегучим пламенем.
– Красиво живешь, Гришенька, – сказала она. – Комната у тебя хорошая, большая и конфеты вкусные. Хотя я больше пирожные люблю, ты уж позабыл, конечно…
– Помню, – хрипло сказал Гришка. – Теперь все помню. Свожу тебя в нашу столовую, там пирожные есть. Не чета довоенным, конечно, но все ж таки…
– Уж спасибо… А как ты из фартовых в Чеку-то попал?
– Да так вот все как-то… Как все вокруг перевернулось, я подумал: чего бы и мне под сурдинку жизнь не переменить? Года-то мои уж немаленькие, пьянки-гулянки стали чего-то без интереса… Выправил себе документы на мещанина Чернова, купил на Сухаревке жилетку, картуз и сапоги с набором, сунулся к новой власти. Они говорят: а чего вы, Григорий Чернов, знаете-умеете? А чего я знаю? Только воровскую жизнь. Если не с той стороны подойти, значит – с этой. Ну вот с тех пор и ловлю для республики налетчиков, бандитов да спекулянтов… Неплохо у меня, кстати, получается…
– По Москве говорят, вы – кровавые палачи, всех расстреливаете…
– Да ладно тебе. Вон, сама погляди, у меня на столе сводная бумага по нашему отделу лежит: С марта два человека расстреляны по делу о вооруженном ограблении артельщика, четверо – участники вооруженных налетов, еще пять человек – за вооруженные ограбления квартир; ну и самое большое, 16 человек – по делу крупной организации фальшивомонетчиков, мы их несколько месяцев выслеживали. Еще шестерых пустили в расход за разные должностные преступления – с этим в Чеке строго.
– А революционный террор в отместку за убийство ваших?
– Это отдельно, и уж на спад пошло… Да чего я перед тобой, явной контрой, оправдываюсь? – усмехнулся Гришка. – Ты ведь, небось, не просто так со мной, за красивые глаза? Надо чего-то?
– Конечно, Гришенька, я б с твоим умом и не сунулась тебя обмануть пытаться.
– Прошмандовкой ты с детства была и ею же осталась, не глядя на твои танцы и красоту.
– Само собой, Гришенька. Для мужчины главное что? – дело! А для женщины нет ничего главнее любви. Но видишь ли, в чем тут загвоздка… Той любовью, которая единственно волнует женщину и нужна ей как воздух, любят вовсе не ее достоинства. Любят только и исключительно ее недостатки. Какой же смысл воспитывать в себе добродетель?
– Ловко повернула. В Чеку пришла просить – за кого?
– Зовут – Александр Васильевич Кантакузин.
– Полюбовник?
– Обижаешь, Гришенька. Законный муж!
– Вона как!
– Именно. И ни в чем он конечно не виноват. Если чего и было, так это я все придумала.
– Вот последнему почему-то сразу верю, – усмехнулся Гришка. – Кто он?
– Историк. Бывший помещик.
– Ага. Контра, значит. Отпустим его, а он сразу к Каледину сбежит или к Колчаку и зачнет красноармейцев стрелять.
– Нет, не будет этого. Скорее – за границу убежит, во Францию или еще куда.
– И ты с ним, конечно?
– Нет, Гришенька, я тут останусь.
– Чего ж так?
– Мы с мужем уж давно врозь. Я за него и выходила по расчету, чтоб имение к рукам прибрать.
– Но просишь за него?
– Он – мой законный муж, отец моей дочери…
– Но вы с ним врозь… А с кем же ты? Не может же быть, чтоб у такой красоты, как ты теперь стала, не было полюбовника… Он-то где же?
– А полюбовник меня бросил.
– Ох, Люшка, и раньше, девчонкой, ты меня с толку сбивала, и теперь…
– Так похлопочешь за Александра-то?
– Попытаюсь. Но я ж не знаю еще, что ему шьют…
– Ой, Гришенька, как я тебя люблю! – Люша обернулась и потерлась щекой об густую седоватую поросль на груди бывшего вора. – У тебя точно все получится, ты же добрый и умный!.. Кстати: ты Атьку с Ботькой помнишь? Умершей солдатки дети, которых мы с Марыськой как раз на твои деньги выходили? Так вот они-то все эти годы при мне, в усадьбе жили. Теперь уж взрослые почти. Атька пройдоха и воровата, а Ботя хоть и слегка не от мира сего, но очень умный, может, выучится, ученым станет, будет жизнь всяких червяков изучать…
– Чудны дела твои, Господи, – вздохнул Гришка. – Но я рад, конечно, что детки живы-здоровы. Своих-то у меня так и не случилось…
– И тут мне опять твой совет нужен, Гришенька…
– Нет уж, Люшка, уволь, по детям я тебе никакой не советчик.
– Да не по детям, – усмехнулась Люша. – По усадьбе, из-за которой я и замуж пошла и в которой мои дети и нынче остались… Как бы мне так при нынешней власти извернуться…
– Никак! – твердо сказал Гришка. – Вся земля теперь принадлежит крестьянам, фабрики – рабочим. А все усадьбы – народу. Так по декретам выходит.
– Ну хорошо. А народ-то – это кто? Вот мои дети, солдатки той сироты, они – народ?
– Ты не путай меня сейчас, Люшка, – раздраженно откликнулся Гришка. – Про мужа твоего обещал, узнаю, а про усадьбы – нет у республики такого закона, чтоб их бывшим владельцам оставить… разве что…
– Разве – что, Гришенька? – Люша приподнялась на локте, ласково заглянула мужчине в глаза.
– Ну вот то, что ты нынче Люське-секретарше соврала, про театр и борьбу с беспризорничеством… Нынче это ведь самый цимес – и декрет вышел про беспризорников и (я в листке читал) Наркомпрос решил открыть ЦДКВРМ.
– Прости… – Люша потрясла головой. – Кто? Решил открыть – что?!
– Народный комиссариат просвещения – Центральный Дом коммунистического воспитания рабочей молодежи, – осклабился Гришка. – Вроде приюта для бывших беспризорников, но с уклоном во всякие искусства. Ты ж вроде сама как раз про это самое и говорила. Откуда взяла?
– Не знаю, право, что было на языке… А может, это я письмо моей деревенской подруги в комбед вспомнила, про коммунистическое воспитание детей… О, Гришенька! Спасибо тебе! Ты меня, кажется, на мысль навел! А кто у вас, большевиков, нынче главный по театральному делу?
– По театральному – не знаю, а вообще по культурным делам – Луначарский, Анатолий Васильевич. Ну, там у них наверное подробнее узнать можно… Люшка, у тебя на физиономии уже какая-то мысль, большими буквами, как на агитплакате, написана, и ты уж не здесь, не со мной…
– С тобой, с тобой, Гришенька! – спохватилась Люша. – Хочешь, я тебе еще станцую? Тебе ведь понравилось? Дай-ка мне ту простынку…
– Зачем тебе простынка? – вмиг охрипшим голосом спросил Гришка. – Танцуй без нее.
– Э-э, нет! В любом искусстве до поры до времени скрытого должно быть больше, чем открытого. Подумай сам, Гриша и поверь мне, ведь я артисткой была, а ты – вором…
В этот раз ему казалось, что по комнате мечется ледяной сквознячок. Ее роскошные волосы пахли фиалкой и дикой гвоздикой. Ему было трудно дышать, он жалел себя, потому что понимал прекрасно: в сложившихся между ними обстоятельствах он может ее арестовать и даже расстрелять, но удержать – не может никак.
Поэтому спросил:
– Люшка, я за все годы так и не узнал наверняка: Ноздрю-то кто тогда порешил? Ты?
– Я.
– А за что?
– Он Марыську, подружку мою, снасильничать пытался.
– А-а… Значит, зазря я одноногого Спиридона зарезал.
– А его-то почему?
– Да его баба Ноздри сапоги на Сухаревке продавала. Мне донесли, ну я и решил… Он-то отпирался, на тебя указывал… а ты уж пропала тогда, я не знал что думать и разозлился дюже…
– А-а… Ну упокой, Господи, его душу…
– А Марыська-то эта твоя где теперь?
– От холеры померла.
– И ее душу упокой.
– Мне на память ее сыночек Валентин остался…
– Сколько ж у тебя всего детей?
– Если всех считать, так с десяток наберется. И обо всех, как ни крути, позаботиться надо…
Письма, оставленные на почте второго участка Тверской части.
Анне Солдатовой до востребования
Борису Солдатову до востребования
