Прочитайте онлайн Глаз бури | Глава 1В которой Ксения Благоева проводит спиритический сеанс, а молодая петербургская писательница Софи Домогатская, желая всего лишь собрать материал для своего нового романа, попадает в ужасную историю
Глава 1
В которой Ксения Благоева проводит спиритический сеанс, а молодая петербургская писательница Софи Домогатская, желая всего лишь собрать материал для своего нового романа, попадает в ужасную историю
Бледные весенние сумерки за окнами раздражали хозяйку дома, и горничная, повинуясь ее нетерпеливому жесту, поспешила задернуть тяжелые шторы. Уюта в комнатах не прибавилось. Гости, бывавшие здесь довольно часто, всегда чувствовали себя будто в просторной антикварной лавке, наполненной множеством старых вещей, каждая из которых оставалась сама по себе. И хозяйка – сама по себе, слегка нелепая в потертой собольей накидке поверх платья, давно вышедшего из моды, а точнее, никогда в моде и не бывшего. И хозяин – он редко появлялся на людях, присутствуя, так сказать, теоретически где-то в глубине большой квартиры. Детей им Бог не дал. И, рассуждая беспристрастно – к лучшему. Что бы они с ними делали?
– Свечи, господа, зажигаем свечи! – объявила хозяйка, грея под накидкой постоянно мерзнущие сухие ладони. – Каждый – свою… Елена Францевна, драгоценная, что ж вы не садитесь?
Одна из гостий – немолодая, полная, строго одетая дама с движениями удивительно плавными и неторопливыми (двигаясь, она как будто плыла в глубине моря, преодолевая телом сопротивление воды), – обернулась от чиппендейловского буфета, возле которого стояла, рассеянно проводя рукой по гладкой дверце.
– Приветствую старого знакомого, – она выговаривала слова с чуть заметным суховатым акцентом, – точно так же он стоял в гостиной вашей матушки… помните, Ксения? – в простенке между окнами, и свет падал на него с двух сторон, отчего громоздкий британец терял изрядную часть своей солидности…
Присутствующие заулыбались. Хозяйка – тоже, хотя не сказать, что очень уж искренне. Высокий молодой человек с пышной каштановой шевелюрой и красивым, слегка меланхолическим лицом сообщил, подходя к полной даме и беря ее под руку:
– Maman, c,a s'appelle la sentimentalite allemande.
Дама чуть заметно поморщилась, но позволила ему подвести себя к большому круглому столу, за которым расположились гости.
Всего гостей было шестеро. Кроме помянутой дамы и молодого человека – старуха в черных кружевах, нервозностью и неуклюжестью весьма напоминающая хозяйку (что и неудивительно, поскольку являлась ее теткой), румяный господин в круглых очках (известный в обществе поклонник переселения душ и животного магнетизма), а также – элегантная, энглизированного вида леди бальзаковских лет и не менее элегантный джентльмен. Последние сидели рядом и время от времени перебрасывались веселыми понимающими взглядами. С хозяйкой их связывало дальнее родство и склонность – от нечего делать – к экзотическим развлечениям, которых они, впрочем, в отличие от нее, никоим образом не принимали всерьез.
Перед каждым гостем стоял высокий подсвечник. Всего их – вместе с хозяйкиным – выходило семь: мистическое число! Когда свечи зажглись, неуютный сумрак отполз в углы, а главной стала середина стола, на которой желтел большой лист пергамена, исчерченный буквами, цифрами и геометрическими фигурами.
Хозяйка распахнула дверцы чиппендейловского буфета и достала из его глубин чайное блюдце тончайшего китайского фарфора. Господин в очках тут же строго выпрямился и принял таинственный вид. Тетушка в кружевах, поджав губы, проворчала:
– Негоже, милая: нынче пятница, и дата нечетная. По-иному надо, не сойдется…
– Негоже под руку говорить, – хозяйка передернула плечами, – а вы какого мнения, Иван Илларионович?
Господин в очках радостно встрепенулся оттого, что в нем признали знатока, и принялся с торопливой осторожностью излагать свое мнение на предмет различных способов призывания духов. Энглизированная леди, с улыбкой обведя глазами комнату, обратилась к той, которую хозяйка назвала Еленой Францевной:
– Вы правы, баронесса, а я и не приглядывалась: в княгининой гостиной мебель стояла совершенно таким же порядком, – и, понизив голос:
– Но какова разница!..
– Самое главное, – подхватил ее сосед, бросив иронически-сочувственный взгляд на хозяйку, – убедить себя в своих несчастьях. И они не замедлят воспоследовать.
Елена Францевна легким наклоном головы показала, что согласна. Ее сын, подвинув для матери стул, уселся рядом и с рассеянным любопытством принялся разглядывать знаки на пергамене:
– Славянская азбука готическим шрифтом… интересно… А вот что: знает ли кто-нибудь из вас, где теперь эта индусская предсказательница?
– Ефим, сделай милость… – предупреждающе начала баронесса; но джентльмен вопросительно приподнял бровь, и молодой человек, улыбаясь, пояснил:
– Ну, та самая, с колокольчиками на щиколотках. Помните? Вот так же мы сидели с вами в пресловутой княгининой гостиной. Сто лет назад, если не ошибаюсь. Она вплыла, смуглая и необыкновенная, как черный лотос. Принялась нас пугать… И вдруг! Все сбылось по ее слову! Фамильные драгоценности – или что там? – пропали, и, кажется, до сих пор…
– Как не помнить, – леди состроила жалобную гримаску, – этот следователь… господин Кусмауль, он из меня тогда душу вынул, хотя он и премилый…
– Зизи! – нервный вскрик хозяйки утонул в звоне разбившегося блюдца.
Тетушка заахала, всплескивая руками – в ужасе перед дурной приметой, господин в очках поспешил заявить, что примета – учитывая специфику предстоящего, – наоборот, очень даже хорошая, леди и джентльмен с легким недоумением переглянулись, молодой человек обескуражено вздохнул:
– Верно, не стоило поминать… Но согласитесь, право: это ведь было настоящее
– С того дня начались все мои беды, – убитым тоном провозгласила хозяйка, без сил опускаясь на стул.
Леди, которую она по-родственному назвала Зизи, отвела глаза. Ей очень хотелось сказать, что главная беда Ксенички Благоевой – рожденной княжны Мещерской – заключается ни в чем ином, как в самой Ксеничке.
– Ценю твое благородное молчание, – шепнул ей сосед.
Баронесса коротко взглянула на сына, и тот поднялся, чтобы позвать горничную.
Спустя несколько минут, когда осколки были убраны, дамы и господа наконец разместились вокруг стола и приступили к тому, ради чего собрались: общению с потусторонним миром. Блюдце, вынутое из буфета взамен разбитого, закоптили на семи свечах и поместили в самый центр стола. Господин в очках, румянец которого слегка поблек в связи с торжественностью момента, заговорил приглушенно и нараспев:
– Reginae magnae Cleopatrae spirite, voco ti…
– Стойте! – внезапно, резко подавшись вперед, прервала его Ксения. Руки присутствующих, потянувшиеся было к блюдцу, замерли.
– Я решилась, – быстро, опережая вопросы, заявила Ксения, – прошу вас, господа… Иван Илларионович… Нынче мы станем искать другого общества. Клеопатра простит.
Она откинулась на спинку стула и громко произнесла (голос почти не дрожал):
– Дух блаженно почившей Анны Мещерской… явись, поговори с дочерью своей! Помоги мне!
Наступила тишина. Фарфоровое блюдце, над которым застыли, почти не касаясь его, семь ладоней, пришло в движение.
С тихим шуршаньем оно медленно обернулось вокруг своей оси. Тетушка в кружевах коротко вздохнула, как всхлипнула. Иван Илларионович повел напряженным взглядом на нее, потом на Ксению, потом на блюдце.
– Маменька, здесь ли… – не справившись таки с голосом, едва слышно прошептала Ксения. Блюдце подтвердило: здесь.
Дух княгини Мещерской, отлетевший из этого мира шесть лет назад, и впрямь явился, воспарив над трепещущими свечными огоньками. В комнате не стало, впрочем, ни светлее, ни уютнее.
– Ты… все теперь знаешь. Видишь: нет счастья, нет покоя. Скажи, отчего так?..
Узкая, в изящных кольцах рука Зизи над блюдцем слегка дернулась. Что за мелодраматизм, в самом деле. Стоило ввязываться в эдакую моветонную глупость. Знала ведь, что с кузины станется… Но – любопытно! И оно ведь движется… ползет?..
Невольно затаив дыхание, гости смотрели, как блюдце подползает к цепочке готических букв, оборачивая намеченную на краю копотью стрелку то к одной, то к другой. Иван Илларионович, не выдержав, взялся читать вслух:
– В… к… а… в ка-мне… сча-сти-е…
– В камне – счастие, – монотонным эхом повторила Ксения, – я так и знала.
Баронесса качнула головой, будто хотела – вслед за Зизи – укорить себя за участие в этом мероприятии. Ее сына, кажется, интересовало другое: с рассеянной, немного скептической, немного снисходительной улыбкой он приглядывался к лицам. Кто же двигает это несчастное блюдечко? Не может ведь оно ползать само?
Или – может?..
– Я так и знала, – повторила Ксения, голос ее вновь окреп, – камень украли, и все пошло не так. Ты, маменька, знаю, гневаешься на меня за то, что твой особняк продала. Но куда было деваться? Боренька совсем нездоров! Ему-то за что наше проклятье? Скажи мне… скажи – кто украл? Кто?!
На последнем слове она едва не взвизгнула. Гости – кроме тетушки и Ивана Илларионовича – хоть им и было интересно и даже слегка не по себе, предпочли отвернуться: неловкость победила. Блюдце тем не менее прилежно задвигалось, выдавая ответ, который Иван Илларионович столь же прилежно озвучил:
– М… и… ш… к… а. Мишка.
– Миш…ка? – повторила, запнувшись, отнюдь не Ксения – баронесса. Ксения молчала, пытаясь, кажется, сообразить: что за Мишка? Ефим с удивлением взглянул на мать.
Повисшая тишина сделалась отчего-то такой тяжелой, что огоньки свечей потускнели и поникли. В этот миг даже рационалистически настроенный джентльмен почти не сомневался в том, что дух Анны Кирилловны Мещерской, свойственницы и давней знакомой семейства Ряжских, к коему он имел честь принадлежать, – вот он, тут, прямо над столом.
Внезапно тетушка в кружевах вскинула голову и вопросила высоким, вибрирующим от сладкого ужаса шепотом:
– Annette! Ma petite! C'est toi?!
– Тетя!.. – страдальчески оскалившись, выдохнула Ксения. Иван Илларионович укоризненно поджал губы. Ряжский возвел глаза к потолку. Зизи опустила ресницы. Лицо баронессы приняло индифферентное выражение. Блюдце не шелохнулось.
Бедная тетушка, не найдя ни в ком сочувствия (хотя, если бы пригляделась, могла бы заметить его в глазах сына Елены Францевны!), стушевалась и даже чуть было не отдернула руку от блюдца – но тут оно снова задвигалось, и теперь уже Ксения, подавшись вперед, начала громко читать вслух:
– Н…а…к… на-ка-жи… его… Кого? Кого наказать, маменька?
Блюдце споткнулось и поползло быстрее, при этом смысла в его ползанье как будто поубавилось:
– С-м-м-тр… к-н-г…
Однако, волнуется почтенная Анна Кирилловна, отметил про себя Ряжский.
– Книгу! – радостно вскрикнула Ксения, и блюдце тут же подтвердило: точно, к-н-и-г-у.
– Что за книга? Зачем книга?
Запинаясь и теряя буквы, дух начал объяснять, что и зачем. Свечи, до сих пор горевшие ровно, взялись вдруг трещать и чадить. Понять объяснения было трудно. Рука Ксении, напряженно тянувшаяся к блюдцу, совсем онемела.
– Не вижу, – прошептала она растерянно, – запуталась…
– Да вот же, – сказал Ефим. Глянул на мать, будто извиняясь. Ему явно надоело отыскивать в происходящем забавные стороны. И впрямь: сколько можно?
– Первая книга на нижней полке слева… Так, Константин?
Ксения перевела быстрый испуганный взгляд с него на Ряжского.
– Похоже, – кивнул тот, – что там дальше? Ага… страница тринадцать.
– Четвертое слово в седьмой строке, – сказала Зизи.
Все снова уставились на блюдце.
– Так? – спросила Ксения, и блюдце успокоено подтвердило: так! Вслед за чем повторило: «Накажи», – и, доползя до центра пергаменного листа, окончательно замерло.
Никакие вопросы и призывы уже не могли его оживить. Дух княгини Мещерской покинул собрание.
Гости, отступив от стола, возвращались понемногу в реальный мир. Со свистящим шорохом свернулся в трубку желтый лист, расписанный буквами и знаками. Свечи, сдвинутые на край стола, горели теперь ярко и мирно, по-домашнему. Иван Илларионович снял очки и протер их мягкой фланелевой тряпочкой. Он чувствовал себя слегка обманутым: спиритический сеанс не оправдал ожиданий. Планировалось свидание с Клеопатрой, а затем с Цезарием Гейстербахским… и что? Разве что книга… Да! Книга!
– Заглянем же наконец в книгу!
– Конечно. Сей же час отыщу, – Ряжский, поднявшись, шагнул от стола. Книги помещались в соседней комнате, именуемой кабинетом – якобы хозяин предавался там высокой умственной деятельности. На самом деле горничная ходила туда убирать раз в месяц – чаще-то все равно никто не заглядывал, не стоило и надрываться. Сейчас эта горничная, стоя на пороге гостиной, выслушивала распоряжения хозяйки насчет ужина. Внезапно Ксения прервалась, махнула рукой и обернулась так резко, что по всегдашней своей неуклюжести едва устояла на ногах. Ефим даже сделал движение: подхватить, – но она уже бежала к дверям кабинета, громко восклицая:
– Костя! Костя! Остановись!
– Ах, Боже мой, – сморщившись, будто от кислого, пробормотала Зизи.
– Не ходи и не ищи никакой книги, – категорическим тоном заявила Ксения, – ужин стынет.
– Так за ужином и прочитаем, – добродушно заявил Ряжский, улыбаясь, – ты же сама наверняка сгораешь от нетерпения.
– Нет! – она тряхнула головой. – Мне это совершенно не интересно.
Ефим взглянул на Ксению, потом – на мать. Баронесса тоже смотрела на госпожу Благоеву – со сдержанным сочувствием, думая при этом, однако, явно о чем-то своем, очень далеком от происходящего.
– Мы бы помогли вам разработать план, – сказал Ефим.
– План? Какой план?
– Наказания похитителя, разумеется, – Зизи надоело скрывать раздражение. – Честное слово, кузина, тебе давно не пять лет и даже не шестнадцать. Можно бы…
– Вот именно, – Ксения, резко передернув плечами, издала деревянный смешок, – давно не шестнадцать. Оставим это, господа.
Вконец разочарованный Иван Илларионович раскрыл было рот, чтобы возразить… и закрыл. Гости поднялись и двинулись в столовую. Тетушка в кружевах задержалась возле подсвечников. Она была единственной, кого инцидент с книгой никоим образом не затронул. Точнее, она в него просто не вникла – как и в то, зачем нужна книга.
– Annette, Annette, ma pauvre Annette!.. – пробормотала она, несколько раз проведя рукой по кружевной скатерти, будто хотела стряхнуть с нее крошки.
Ксения Благоева едва дождалась ухода гостей (которые, надо признаться, и не стремились особенно задерживаться). Рысью, почти не задевая по пути за мебель, метнулась через гостиную с давно погашенными свечами, распахнула дверь в кабинет.
Нужная книга обнаружилась сразу. Это был сборник какого-то поэта – Ксения и не подумала посмотреть, какого, равно и задать себе вопрос, отчего вдруг поэтическая книжка объявилась у ее мужа, который рифмованной речи не воспринимал в принципе. Стремительно зашуршали страницы. Вот и тринадцатая… экой номер – не к добру! Или – наоборот? Хмурясь и четко двигая губами, Ксения вполголоса прочитала четверостишие с искомым словом:
«Любой, кому случалось праздно прогуливаться вкруг Васильевского острова, заметит, что разные его концы мало походят друг на друга. Южный берег весь уставлен огромными каменными строениями с пышной архитектурой. Северная же сторона глядит на Петровский остров и вдается длинною косою в сонные воды залива. По мере приближения к этой оконечности каменные здания редеют, уступая место деревянным хижинам. Между сими хижинами проглядывают пустыри и, наконец, строение вовсе исчезает, и вы идете мимо ряда просторных огородов, который по левую сторону замыкается рощами. Он, в свою очередь, приводит вас к последней возвышенности, украшенной одним или двумя сиротливыми домами и несколькими деревьями. Ров, заросший высокой крапивою и репейником, отделяет возвышенность от вала, служащего оплотом от разлитий; а дальше лежит луг, вязкий, как болото, составляющий взморье. И летом печальны сии места пустынные, а еще более зимою, когда и луг, и море, и бор, осеняющий противоположные берега Петровского острова, – все погребено в серые сугробы, как будто в могилу».
Однако, на сей момент в Петербурге стояла лишь ранняя осень, до зимы оставалось еще два месяца, в палисадниках алели рябины, и воробьи дрались в пыли из-за просыпанных зерен. Богач и миллионщик Туманов возвращался с Канатной фабрики, где меж деловыми людьми намечалась выгодная сделка с участием оной фабрики, Верфей и Путиловского завода. Если дело выгорит, то прибыль получится немалая, а главное, чистая, не облагаемая никаким налогом. Для участия в разговоре самого Туманова не было никакой особенной необходимости – вполне довольно было бы послать своего человека, но он пошел сам, не то чтобы не доверяя кому-то, но повинуясь той смутной тяге, которая жила где-то посередине его широкой груди, под богатым сюртуком из серой английской шерсти. Временами она (сам Туманов называл ее тоской) сподвигала его на действия весьма диковинные для его нынешнего положения. Бывало такое, что, скинув сюртук и засучив рукава тонкой рубашки, Туманов сам, в очередь с грузчиками, разгружал ящики с апельсинами и яблоками, присланными для ресторации игорного дома. Бывало, собственноручно варил суп, мешая в нем такие диковинные сочетания продуктов, от которых у знатных поваров (один из них был выписан из самого Парижа) вставали волосы дыбом. Случалось ему мыть полы в своих комнатах, выступать в роли вышибалы, приказчика, лакея – и все это делалось с такой гримасой мучительной серьезности на грубом лице, что возникшие было на лицах слуг усмешки таяли сами собой, оставляя в их душах чувство какой-то неопределенной жалости к заблудшей и явно томящейся душе хозяина. Сказать ему об этом они не смогли бы, да Туманов не стал бы их и слушать. Но на кухне и в служебных помещениях игорного дома его необычные привычки и склонности служили постоянным предметом для обсуждения, и какая-нибудь розовощекая кухарка или горничная говорила, щелкая орехи или лузгая семечки:
– Ой, барина-то как жалко! Глянешь, прям сердце рвется. Мается, сердечный, а от чего?
– К причастию не ходит, Бога не чтит, – оттого все, – откликалась от плиты баба постарше. – Кто Бога забыл, тот завсегда мается.
– Может и так, может и так, – говорила молодка, но при этом качала головой из стороны в сторону, будто не соглашаясь.
Туманов шел по пыльной дороге и жевал ягоды рябины. Горький вкус ягод словно бы холодил рот. Перед домом на колченогом табурете стоял таз с горячим яблочным вареньем. Девчушка лет пяти веткой отгоняла от него ос. Рассмотрев Туманова, она бросила свое занятие и подбежала к нему. Рыженькие волосики и белые ресницы делали ее похожей на веселого поросенка.
– Дядя, дай грошик, – сказала она и протянула выпачканную в варенье ладонь. – Я за тебя Богу помолюсь.
Туманов вытащил из кошелька монетку и дал девочке. Она цепко схватила ее, но не убежала, как он предполагал, а вдруг, изловчившись, поцеловала его в сжатый кулак, и тут же, глянув в лицо, рассмеялась весело и открыто. Ее поведение, лишенное системы, развеселило Туманова. Он рассмеялся в ответ, и потянулся погладить жидкие кудряшки, сквозь которые просвечивала розоватая кожица. Девочка увернулась, а оса, привлеченная яблочным запахом, сделала над ее головой замысловатый пируэт. Взблеснувший из-за облака луч заходящего солнца окрасил волосы и холщовое платье девочки в красноватые тона волшебного фонаря. Туманов двинулся дальше, но, сворачивая за угол, не удержался и обернулся, чтоб поглядеть на девочку еще раз. Увидел, как мальчик постарше, тоже рыжий и кудреватый, зажал сестренку локтем и отобрал полученный гривенник. Девочка некрасиво скривила лицо и убежала в безмолвном горе. Туманов дернулся было назад, но остановился, поняв, что любые разборы лишь сделают ситуацию еще хуже и тягостнее для всех участников.
На завалинке у покосившегося домика на три окна сидели мужчина и женщина. Женщина, достав из выреза платья веснушчатую грудь, кормила завернутого в тряпки младенца. Мужчина с шилом в руке починял недоуздок.
– Гляди-ко, ночью дождь будет, – сказала женщина, взглянув на небо.
– Может, и будет, – откликнулся мужчина и, заметив Туманова, оборотился к жене. – Прикройся, неловко.
– А-а, – женщина озорно улыбнулась, и сразу стало видно, что она совсем молода, привлекательна и даже кокетлива. – Пущай барин смотрит. Нешто что новое разглядит? – она склонилась лицом к ребенку, а муж неодобрительно покачал головой, встретился взглядом с Тумановым, углядел в нем нечто, расслабился и заговорщицки подмигнул: «Что, мол, с глупой бабы возьмешь?»
Туманов хотел, но не сумел подмигнуть в ответ. Где-то под ложечкой родилась боль, превратилась в мучительную зависть к этому немудреному супружескому вечеру.
– Отчего у меня не так? – сам себя спросил Туманов и, не находя ответа, прибавил шагу.
Немного времени спустя он свернул под покосившуюся трактирную вывеску и потянул на себя разбухшую дверь.
Когда Туманов, побагровевший лицом и шеей, но все еще крепко держащийся на ногах, вышел из трактира, совсем стемнело. В кармане сюртука плескался полуштоф водки, взятый навынос. Невдалеке, возле фабричных бараков горели голубоватые фонари, у трактира же темень – глаз выколи. Дождь так и не случился, и потому темнота была пыльной и какой-то осязаемой. Казалось, ее можно черпать ложкой. Из сада, огороженного двумя жердями, вышла девица в сарафане, остановилась возле Туманова и с поклоном протянула ему на тарелке три яблока:
– Откушайте, барин!
Туманов вздрогнул, с трудом сфокусировал на девице еще не приспособившийся к потемкам взгляд, взял яблоки, одно надкусил, другие сунул в карман, насупротив полуштофа. Потом наклонился, сгреб девицу за талию, поцеловал в щеку, пахнущую дешевым мылом и пивом. Девица тихонько взвизгнула, пожалась всем гибким телом и захихикала почти бесшумно, как ночная птица. Туманов отпустил ее и пошел прочь.
Парило совсем по летнему. Небо оставалось затянутым и даже луна и звезды не освещали дорогу. Туманов шел зигзагом, колеблясь от одной стороны дороги к другой. Раз споткнулся об не то выброшенную, не то оброненную кем-то корзину, другой – наступил ногой в лошадиные катышки. Бормоча под нос ругательства, подумал, что, может, уж сбился с пути и сейчас удаляется от центра.
Внезапно прямо перед ним, словно сгустившись из темноты, выросли три черные фигуры. По одежде Туманов признал в них местных оборванцев, голытьбу, выгнанную с завода за пьянство, разврат и хулиганство. Хотел было вытащить кошелек, и отдать им, но что-то в их движениях – решительных и неуверенных одновременно, и слишком слабый запах спиртного (оборванцы были почти трезвы), подсказало даже затуманенному водкой мозгу – договориться не удастся. Эти люди ждали не случайного прохожего, а именно его, и их цель – не ограбление (хотя портмонетом, а именно его содержимым, они, конечно, тоже не побрезгуют). Придется драться – понял Туманов, и одновременно понял, что шансы его весьма невелики. Он один, пьян, не взял с собой никакого оружия, помощи в этом крысином углу ждать не от кого…
Даже пьяный, Туманов был силен и опытен в драке. На второй минуте он своротил челюсть одному из нападавших, и в лицо остро пахнуло кровью и жареным луком. Но их было трое, а он один. Когда одному из оборванцев, наконец, удалось обманным ударом свалить его на землю, и в свете прорвавшейся-таки сквозь облака луны он увидел нож, почему-то жаль стало не обрывающейся жизни, а разлившегося полуштофа с водкой и откатившихся куда-то яблок. Туманов усмехнулся и изо всех сил напряг мышцы, готовясь принять неизбежный удар. Боли почти не ощутил, только к холоду разлившейся водки добавилось тепло вытекающей крови. Руки еще слушались, но движения уже замедлялись и, хотя и пытался, лицо прикрыть не успел. После сквозь наползающую черноту грянул гром.
– Неужели гроза? – вяло удивился Туманов.
Потом над ним склонилось лицо, которое никак не могло принадлежать никому из нападавших. Сквозь заливавшую глаза кровь он разглядел прямые темные брови, высокий лоб и голубоватый кончик тонкого носика. Все остальное пряталось в тени.
– Какого черта?! – прошипел он. – Убирайся!
Это существо здесь и сейчас было еще более неуместно, чем он, истекавший кровью, и напавшие на него оборванцы. Кстати, куда они подевались? Скрипя зубами и отчаянно ругаясь от нахлынувшей боли, Туманов приподнялся на локте и увидел одного из нападавших, неподвижно лежащего на дороге лицом вниз. Да ведь это же она в него стреляла! – внезапно догадался он. – И пожалуй что, убила. Вот это номер! Впрочем, нет, чепуха! Стрелял, должно быть, кто-то из ее спутников.
– Кто ты? Где остальные? – сплюнув в пыль натекшую в рот кровь, спросил Туманов.
Девушка молча покачала головой. Должно быть, это означало, что она здесь одна. Осознав положение и собственную беспомощность в нем, Туманов вновь принялся ругаться. Лучше бы он сдох здесь в одиночестве!
Тем временем девушка достала платок и попыталась стереть кровь с его лица.
– Глупость! – сказал Туманов. – Глупость все! Черт! Черт! Черт! – он отобрал у девушки платок и прижал к ране.
Туманов был опытным бойцом, знал толк в уличных стычках, в колотых, резаных и даже огнестрельных ранах, и уже понял, что обе его раны, скорее всего, не смертельны, если вовремя остановить кровь и избежать лихорадки. Та, что на лице, выглядит, должно быть, страшно, но, в сущности, чепуха. Опасность в другой ране, той, что в боку. Оттуда вытекает слишком много крови, вся рубашка уже промокла насквозь. Впрочем, там же еще водка, – вспомнил он и усмехнулся, подумав о модной дезинфекции.
Раз уж он жив и пока в сознании, глупо лежать и ждать, пока оборванцы опомнятся и вернутся, чтобы отомстить. Тем более, что теперь он не единственный объект их мести.
– Надо валять отсюда по-быстрому! – сказал он девушке. – Подмогни мне! Я на тебя обопрусь и встану. Дальше легче пойдет.
Девушка сжала тонкие, темные губы и послушно просунула руку ему под локоть.
Дальше все виделось как в тумане. Казалось, что они шли всю ночь, и уж должно было рассвести. Звезды и луна снова куда-то исчезли, начал накрапывать дождь, капли текли по вискам и за пазуху, и почему-то пахли водкой и луком. Мучительно хотелось отдохнуть, заснуть или уж хоть умереть, если иначе нельзя. Фартук, который кинул им ванька, чтоб не поганить экипаж кровью, где-то в середине пути превратился вдруг в мерзкую облезлую собачонку, вилявшую хвостом и повторявшую хриплым, испуганным голосом: «Не спите, не спите, я вам говорю – не спите. Нельзя вам спать».
– Вон пошла! Вон пошла, тварь! – ругал и гнал собачонку Туманов, и сам понимал, что получается тихо и жалобно, и собачонка нимало не пугается, а все нудит и нудит под ухом, не дает уснуть и избавиться от боли.
Потом откуда-то взялись Федор, и Иннокентий с бледным, выжатым лицом, похожим на просвирку. И снова рядом была девушка с высоким, чистым лбом и плотно сжатыми губами. Она хотела куда-то уйти, но он боялся настырной собачонки и велел ей остаться, чтоб отгоняла проклятую тварь, если та надумает вернуться.
Доктор хлопотал над ним, а огонь от ламп, которые снесли в комнату, то расплывался радужными кругами, то стягивался в ослепительные точки, и тогда под веками словно что-то взрывалось, отдаваясь в голове нестерпимой, сверлящей болью. Туманов кричал, ругался, плохо сознавая себя, и вполне пришел в сознание лишь один раз, когда девушка принялась уговаривать его не противиться доктору и дотронулась до плеча своей прохладной ладонью.
– Кто ты? – спросил Туманов. – Расскажи о себе.
Девушка пожала плечами, кинула на Иннокентия растерянный взгляд, и начала говорить что-то обыкновенное, что говорят всегда, рассказывая о себе незнакомым людям. Если верить этим рассказам, то получается, что все девушки одних лет или все старики похожи друг на друга, как горошины из одного стручка. Но девушка не была обыкновенной, и Туманов ясно знал это, несмотря на потерю крови, опий и все прочее. Синее строгое платье с белым отложным воротником делало ее похожей на гимназистку, но темные глаза казались намного старше лица.
– Что-то здесь не так, – подумал Туманов, погрозил девушке пальцем, расслабился и поплыл на волнах опийных снов и ее низкого, хрипловатого голоса, который долетал к нему тоже волнами, словно девушка то наклонялась к нему, то отходила в дальний угол комнаты.